— Выпей вина, чтобы вернуть цвет своему лицу!

— Я не голоден. Я ничего не хочу, спасибо, — не останавливаясь, ответил им сын Марии. «Стоит им узнать, кто я такой, — подумал он, — и они устыдятся, что прикасались ко мне, что говорили со мной».

— Большой привет твоей глупости! — закричал один из братьев. — Мы что, недостаточно хороши для тебя?

«Я римский прихвостень, сколачиваю кресты», — чуть было не ответил Иисус, но струсил, опустил голову и продолжил свой путь.

Вечер обрушился словно меч. Скалы не успели порозоветь, как земля стала пепельно-серой и тут же почернела, а свет, игравший на верхушках деревьев, погас. Темнота застала сына Марии на вершине холма у подножия старого кедра. Его корни глубоко впились в камень, и, несмотря на неустанно дующие ветры, он стоял крепко и непоколебимо. Из долины поднимались запахи горящих дров и вечерней трапезы.

Сын Марии был голоден и изнемогал от жажды. Вдалеке виднелись огни, струйки дыма вились над крышами, у очагов хлопотали женщины. И на мгновение он позавидовал людям, которые закончили свои дневные труды и смертельно усталые вернулись в свои хижины.

Внезапно на него навалилось ни с чем не сравнимое одиночество. Даже у сов и лис есть гнезда и норы, куда они могут вернуться, где их ждут теплые и любящие существа. У него теперь не было никого, даже матери. Дрожа, он свернулся калачиком у подножия кедра.

— Господи, — прошептал Иисус, — благодарю Тебя за все — за одиночество, за голод, за холод. Мне ничего не нужно.

Но не успел он это произнести, как снова остро почувствовал, что преследователь близко. Вскочив, как затравленный зверь, он принялся озираться — гнев и страх стучали ему в виски. Изо всех сил всматривался он в темноту тропинки. Звук шагов все еще был слышен — камни сыпались из-под ног взбиравшегося наверх. Вот они достигли вершины, и тогда, непроизвольно — он сам испугался своего голоса, — сын Марии закричал:

— Ну подходи же! Не прячься! Вокруг темно — тебя никто не увидит!

Иисус затаил дыхание.

Ему никто не ответил. Лишь вечные звуки ночи мягко и мирно плыли в воздухе: стрекот кузнечиков и цикад, лай собак вдалеке. Иисус вытянул шею, он был твердо уверен, что прямо перед ним под кедром кто-то стоит.

— Подходи же, подходи, — умоляюще шептал Иисус, пытаясь выманить невидимого. Дрожать он перестал, но теперь пот заливал ему глаза и струился из подмышек.

Напряженно прислушиваясь, Иисус вглядывался в темноту. То ему казалось, что он слышит смех, доносящийся из мрака, то вдруг почудилось, что воздух сгустился и оформился в чье-то тело, но прежде, чем ему удалось что-либо различить, все рассеялось. Дрожа от напряжения, сын Марии пытался что-нибудь высмотреть в сгустившейся тьме. Он уже не кричал и не молил, а просто стоял на коленях под кедром, вытянув шею в изнуряющем ожидании…

Камни впивались в колени — он откинулся к дереву и закрыл глаза. И тут-то в полном безмолвии Иисус и увидел это, правда, не в том обличье, в каком ожидал. Он думал увидеть осиротевшую мать, возложившую руки на его голову и произносящую свое проклятие. Но это!.. Вздрагивая, он медленно приоткрыл глаза. Перед ним стояло ужасное создание, с ног до головы покрытое чешуей бронзовых доспехов. Орлиная голова поблескивала желтыми глазами, а в кривом клюве был зажат кусок человеческой плоти. Спокойно и беспощадно смотрело оно на сына Марии.

— Я не думал, что ты такое, — пробормотал Иисус. — Ты не мать… Сжалься, поговори со мной. Кто ты?

Он снова и снова повторял свой вопрос, но напрасно. Лишь желтый блеск был ему ответом.

И тут он понял.

— Проклятие! — закричал Иисус и упал ничком на землю.

ГЛАВА 7

Небеса сияли над головой, земля впивалась в тело колючками и каменьями. Раскинув руки, он стонал и вздрагивал, словно весь мир был крестом, на котором его распинали.

Ночь со своими малыми и великими прислужниками — птицами и звездами текла над ним. С риг доносился лай собак, охраняющих хозяйское добро. Иисус дрожал от холода. Сон овладевал им на мгновение, унося в теплые далекие страны, и тут же снова бросал на каменистое ложе.

К полуночи он услышал веселый перезвон колокольчиков каравана, проходившего у подножия холма, и заунывную песню погонщика верблюдов. Кто-то гортанно крикнул, потом чистый женский голос вдруг прорезал тьму, и снова все смолкло.

…В разгар ночи в позолоченном седле мимо проехала Магдалина — лицо ее распухло от слез, краска на щеках потекла. Прибывшие издалека богатые торговцы, не найдя ее ни дома, ни у колодца, выбрали верблюда с самой дорогой упряжью и снарядили погонщика, чтобы он нашел и привез ее. Всю свою длинную и полную опасностей дорогу они мечтали о нежном горячем теле блудницы, которое ждет их в Магдале, и это придавало им сил. Не найдя же блудницы и отправив на поиски погонщика, они расположились во дворе ее дома, где и сидели теперь, закрыв глаза в ожидании.

Колокольчики звучали все глуше, все мелодичнее. Они казались сыну Марии нежным смехом, журчащей водой, ласковым голосом, окликавшим его по имени; и так под звон верблюжьих колокольчиков он снова погрузился в забытье.

Сон снизошел на него. Ему снилось, что вся земля превратилась в один зеленый цветущий луг, и Господь — бронзовокожий пастушок, наигрывая на своей дудочке, восседал у струящегося источника. Никогда в жизни сын Марии не слышал такой нежной завораживающей музыки. И по мере того как Господь-пастушок играл, вся земля пядь за пядью, вздрагивая и набухая, обретала сияние и жизнь. Откуда-то вышли на поляну благородные олени. Нагнувшись, Господь посмотрел в зеркало воды, и источник наполнился рыбой; Он поднял глаза к вершинам деревьев, и листья, изменившись в цвете, превратились в поющих птиц. Он заиграл быстрее, мелодия стала страстной и яростной, и из-под земли появились два огромных насекомых в человеческий рост, которые, обнявшись, тут же упали на весеннюю траву. Они катались из конца в конец зеленеющего луга, совокуплялись и снова разделялись лишь для того, чтобы с еще большим азартом броситься друг на друга. Они вульгарно хихикали, шипели и насмехались над пастушонком. Мальчик опустил дудочку и молча взирал на наглую бесстыдную пару. И вдруг его терпение иссякло — одним движением он сломал свою дудочку, и тут же все исчезло: олени, птицы, деревья, влага и слившиеся в двуполое чудовище насекомые.

Сын Марии закричал и проснулся. Но прежде чем он открыл глаза, прежде чем сон окончательно покинул его, он увидел, как переплетенные тела мужчины и женщины соскользнули через темный потайной ход в его память. В ужасе он вскочил.

— Так вот какую грязь я ношу в себе, какие блудодеяния!

Иисус снял свой утыканный гвоздями ремень, скинул одежду и начал безжалостно хлестать себя по бедрам, спине и лицу. Брызнувшая кровь омыла его тело, и он почувствовал облегчение.

Начинался рассвет… Звезды потускнели, свежий ветер пронизывал до костей. Кедр над его головой шорохом отозвался на трепет птичьих крыльев и первых утренних песен. Иисус оглянулся: никого. При свете утра бронзовое птицеголовое Проклятие снова стало невидимым.

«Надо уходить, спасаться, — подумал Иисус. — Ноги моей не будет в Магдале — да будет проклято это место! Нельзя останавливаться ни на минуту, пока не доберусь до пустыни и не схоронюсь в обители. А там я убью плоть и превращу ее в дух».

Он приложил ладонь к стволу древнего кедра и почувствовал, как душа дерева восходит от корней к мощным сучьям, а оттуда к тончайшим веточкам на вершине.

— Прощай, брат мой, — сказал Иисус. — Я покрыл себя позором сегодня ночью под пологом твоих ветвей. Прости меня.

И, мучимый дурными предчувствиями, он пустился вниз. Долина уже просыпалась, первые лучи солнца, упав на тока, окрасили их золотом.

— Нельзя идти через Магдалу, — пробормотал сын Марии. — Это опасно.

Он остановился в задумчивости, размышляя, каким путем добраться до озера. И свернул на первую же узкую тропинку, которая отходила направо от дороги. Он помнил, что Магдала должна быть от него по левую руку, а озеро — по правую, и уверенно тронулся в путь.