— Куда ты? — обеспокоенно окликнула его мать.

— На озеро, подышать свежим воздухом, — промычал он и исчез в темноте.

Старый Зеведей покачал головой и вздохнул.

— Мир теперь уже не такой, как прежде, — промолвил он. — Слишком умная стала молодежь, жена. Ни птицами не становятся, ни рыбой не остаются — так, летающие рыбы. Море мало для них, вот они и взлетают в воздух. Но и в воздухе им долго не продержаться — снова падают в воду и опять начинают все сначала. Все посходили с ума. Только посмотри на нашего сына Иоанна — твоего любимца. «Я ухожу в обитель», — заявляет он. Молитвы, посты, Бог… Рыбачьи лодки малы для него, ему в них не уместиться. А вот другой — Иаков, у которого, как мне кажется, что-то есть в голове. Помяни мое слово: он собирается в том же направлении. Видела, какой он сегодня был возбужденный? Вот-вот взорвется, и в доме ему уже не сидится. Ну ладно, это не мое дело. Но кто будет смотреть за моими лодками и людьми? Неужели весь мой труд пойдет насмарку? Мне горько, жена: принеси-ка мне вина да кусок сыра, чтобы поддержать угасающие силы.

Но старая Саломея сделала вид, что не слышит. Ее муж уже довольно выпил сегодня.

— Они молоды, — попыталась она сменить тему. — Не волнуйся, у них это пройдет.

— Клянусь Господом, жена, ты права! У тебя на плечах толковая голова. Что я тут мучаю себя? Все просто: они молоды, у них это пройдет. Юность, как болезнь, проходит. Когда я был молодым, я тоже порою крутился и вертелся в жару на своей постели. Мне казалось, что я ищу Господа, но выяснилось, что мне просто была нужна жена — ты, Саломея! Я женился и успокоился. И с нашими сыновьями будет то же, нечего и думать! Ну, теперь я спокоен… Принеси-ка мне кусочек сыра, жена, да вина не забудь, дорогая Саломея, — я хочу выпить за твое здоровье!

Чуть дальше, по соседству в полном одиночестве в своем доме сидел старый Иона и чинил сети при свете лампы. Он латал и латал прорехи, и думал не о своей любимой жене, скончавшейся год назад как раз в это время, не о своем полоумном сыне Андрее, не о другом сыне — простофиле Петре, который до сих пор шатался по тавернам Назарета, бросив своего старика-отца одного бороться с рыбой. Нет, он думал о том, что сказал Зеведей, о том, что вселило в его сердце такую тревогу. А вдруг он действительно пророк Иона! Он взглянул на свои руки, ноги, бедра — повсюду чешуя. Даже его дыхание и пот пахли рыбой, и теперь он припомнил, что, когда в свое время оплакивал свою дорогую жену, слезы его тоже пахли рыбой. А что касается крабов, хитрюга Зеведей был прав: как-то раз он действительно нашел несколько штук в своей бороде… Так, может, он действительно пророк Иона? Тогда все понятно, почему ему никогда не хочется разговаривать, почему слова из него приходится тащить клещами, почему он всегда спотыкается, когда ходит по твердой земле. Зато когда он заходит в озеро — какая радость наступает, какое облегчение! Вода вздымает его на своей груди, ласкает его, облизывает, мурлыкает ему в ухо и разговаривает с ним, и он, как рыба, беззвучно отвечает ей, и пузыри идут из его рта!

«Точно, я — пророк Иона, — наконец решил он. — Я воскрес, когда кит изрыгнул меня. Только теперь я немного поглупел. Правильно, я — пророк и только делаю вид, что рыбак. Никому не говорю ни слова, чтобы снова не попасть в переделку», — и, гордый собственной хитростью, он самодовольно улыбнулся. «Здорово у меня получилось, — подумал он еще. — Столько лет, и никому даже в голову не приходило, даже мне, пока этот дьявол Зеведей не догадался. Ну что ж, хорошо, что он раскрыл мне глаза». Иона оставил на полу свои инструменты, потер руки в предвкушении, открыл шкафчик и, вынув оттуда бутыль вина, запрокинул свою голову на короткой шее и принялся пить.

Пока два достойных старца выпивали в Капернауме, сын Марии, глубоко погрузившись в размышления, шел по берегу озера. Он был не один — за спиной похрустывал песок.

Во дворе Магдалины спешивались новые торговцы и, усаживаясь на камни, начинали тихо беседовать, поедая финики и жареных крабов в ожидании своей очереди.

В обители братья уложили настоятеля посередине его кельи и несли рядом с ним свои бдения. Он все еще дышал, вылезшие из орбит глаза его были устремлены на распахнутую дверь, одухотворенное лицо напряжено: казалось, он силится что-то услышать. Братья шептались, глядя на него.

— Он прислушивается, не приехал ли раввин из Назарета лечить его.

— Он прислушивается, не слышны ли крылья архангела.

— Он пытается услышать поступь приближающегося Мессии.

Они шептались, глядя на него, и душа каждого в этот час была готова к встрече с чудом. Они изо всех сил напрягали свой слух, но ничего не могли услышать, кроме ударов молота по наковальне. Это Иуда во дворе растопил печь и работал ночи напролет.

ГЛАВА 10

А далеко в Назарете в своей бедной хижине сидела Мария, жена Иосифа. Горела лампа, и дверь была открыта. Женщина поспешно сматывала шерсть, которую пряла, решив отправиться на поиски своего сына. Руки ее проворно работали, но мысли были далеко: одиноко и безнадежно они блуждали по полям, заглядывали в Магдалу и Капернаум, бродили по берегу Генисарета. Она искала сына. Господь снова поддел его своим стрекалом, и он убежал невесть куда. «Неужели Ему его не жалко? — спрашивала она себя. — Неужели Ему не жалко меня? Что мы Ему сделали? Неужели это и есть радость и слава, которые Он обещал нам? И зачем, Господи, Ты заставил зацвести посох Иосифа, выдав меня замуж за старика? Зачем Ты метнул свою молнию, посеяв в моем чреве этого мечтателя и бродягу, моего единственного сына? Все соседи приходили полюбоваться мной, пока я его носила. „Ты благословенна среди женщин, Мария“, — говорили они. Я расцвела, как миндальное дерево, покрытое цветами от корней до самой верхушки. „Что это за цветущий миндаль?“ — спрашивали проезжие купцы, останавливали свои караваны, слезали с верблюдов и осыпали меня дарами. Но подул ветер, и весь цвет облетел. Я прижимаю руки к своим иссохшим грудям: Господи, свершилась Твоя воля — Ты дал мне расцвести, потом подул, и лепестки облетели. Неужели мне никогда больше не суждено зацвести, Господи?»

«Неужели никогда моему сердцу не суждено обрести покой?» — спрашивал себя ее сын на следующее утро. Он обошел озеро, и теперь впереди была видна обитель, окруженная красно-зелеными скалами. «Чем дальше я иду, чем ближе подхожу к своей цели, все больше и больше сомнений наполняют мое сердце. Почему? Разве я выбрал неправильный путь, Господи? Разве не сюда направлял Ты меня? Почему же Ты отказываешься протянуть Свою руку и возрадовать мое сердце?»

Из больших дверей вышли два члена общины в белых одеждах и, взобравшись на скалу, принялись всматриваться в сторону Капернаума.

— Никого, — промолвил один из них, полубезумный горбун с огромным задом, который чуть ли не волочился по земле.

— Пока они приедут, Иоахим умрет, — ответил другой, слоноподобный детина с акульим ртом, узкая щель которого тянулась от уха до уха. — Иди, Иеровоам, я постою здесь, пока не появится верблюд.

— Ладно, — ответил довольный горбун, соскальзывая со скалы. — Пойду посмотрю, как он умирает.

Сын Марии в нерешительности замер на пороге обители, сердце его колотилось, как колокол: входить или не входить? Круглый двор был вымощен плитами — ни деревца, ни цветочка, ни птицы, только дикие груши, покрытые колючками. И вокруг этого нечеловеческого запустения, по всей окружности двора в скалах были вырублены кельи, подобные склепам.

«И это обитель Божия? — подумал Иисус. — Тут обретает покой человеческое сердце?»

Но пока он так стоял, не в силах решиться переступить порог, из-за двери выскочили две большие черные собаки и с лаем бросились на него.

Худосочный толстозадый горбун заметил гостя и, посвистев, подозвал собак, потом повернулся к нему и внимательно осмотрел с ног до головы. Одежда пришедшего была очень бедной, из ног сочилась кровь, в глазах застыла боль — и горбун пожалел его.