— Чтобы спастись.

— Спастись? От чего? От кого?

— От Господа.

— От Господа?! — в смятении воскликнул раввин.

— Он преследует меня, терзает мою голову, сердце, чрево. Он хочет, чтобы я…

— Чтобы ты что?

— Он хочет столкнуть меня в пропасть!

— Какую пропасть?

— Свою. Он требует, чтобы я встал и говорил. Но что я могу сказать? «Оставь меня! Мне нечего говорить! — кричу я Ему, но Он не хочет слушать. — Ах, Ты так?! Ну тогда я тебе покажу, я заставлю Тебя презирать меня, может, тогда Ты отстанешь…» — и бросаюсь во все мыслимые и немыслимые прегрешения.

— Во все мыслимые прегрешения? — воскликнул Симеон.

Но Иисус его не слышал, одержимый возмущением и болью.

— Почему Он выбрал меня? Разве Он не заглядывал в мою душу, разве Он не знает, что в ней таится?! Грехи, как ползучие гады, шипят и совокупляются там. А сверх того… — слова застряли у него в горле. Он умолк. Волосы его взмокли от пота.

— А сверх того? — мягко переспросил раввин.

— Магдалина! — вскинул голову Иисус.

— Магдалина? — Симеон побледнел.

— Это моя вина, моя вина, что она встала на этот путь. Еще младенцем я научил ее радостям плоти — да, я признаюсь в этом. Слушай, дядя, и ужасайся. Мне тогда было не больше трех лет. Я пробирался к вам в дом, когда ты уходил, брал Магдалину за руку, мы раздевались донага и ложились на землю, соединив стопы ног. Боже, какая это была радость, какой радостный грех! Тогда-то Магдалина и погибла, она погибла, она не могла уже жить без мужчины, без мужчин, — он взглянул на раввина, но тот не слушал, зажав голову ладонями.

— Это моя вина! Моя! Моя! — вскричал Иисус, бия себя в грудь. — И если бы только это! — продолжил он через мгновение. — С детства, рабби, я вскармливал глубоко внутри себя не только дьявола блуда, но и беса надменности. С малых лет — я еще плохо ходил и держался за стенку, чтобы не упасть, — я повторял про себя (Боже, какая дерзость! какая дерзость!): «Господи, сделай меня Господом!» А однажды, когда я сидел с большой кистью винограда, мимо проходила халдейка. Она подошла ко мне, села на корточки и взяла мою руку. «Дай мне винограду, — сказала она, — и я предскажу тебе будущее». Я отдал. Она нагнулась и принялась рассматривать мою ладонь, а потом закричала: «О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды». А потом она рассмеялась: «Ты станешь царем Иудейским!» — и ушла. Но я поверил ей и раздулся от тщеславия. И с тех пор, дядя Симеон, я как будто не в своем уме. Ты — первый человек, кому я говорю это, дядя Симеон, до сих пор об этом не знала ни одна живая душа. С того времени я не в себе. — Он помолчал и вдруг взорвался:

— Я — сатана! Я! Я!

Раввин зажал рот Иисусу.

— Замолчи! — резко сказал он.

— Нет, я не замолчу! — возбужденно воскликнул Иисус. — Теперь уже слишком поздно, раз я начал. Я не замолчу! Я лжец, лицемер, я боюсь собственной тени, мне не хватает смелости сказать правду. Когда я встречаю женщину, я заливаюсь краской и опускаю голову, но взгляд мой полон вожделения. У меня никогда не поднялась рука украсть, ударить или убить, но не потому, что мне этого не хотелось, а потому, что я боялся. Мне хочется восстать против собственной матери, центуриона, Господа, но я боюсь! Боюсь! Если ты заглянешь в мою душу, ты увидишь там страх, трясущегося зайца, сидящего внутри меня, — страх и больше ничего! Он — мой отец, моя мать и мой Бог.

Старый священник взял руки Иисуса в свои, чтобы успокоить его, но Иисус продолжал конвульсивно вздрагивать.

— Не бойся, дитя мое, — утешал его раввин. — Чем больше в нас дьяволов, тем больше ангелов может получиться из них. Ведь ангелами мы называем раскаившихся дьяволов, а посему веруй… Но я бы хотел тебя спросить еще об одном: Иисус, спал ли ты когда-нибудь с женщиной?

— Нет, — еле слышно ответил тот.

— И тебе не хочется?

Молодой человек покраснел, не в силах вымолвить ни слова, лишь кровь его бешено колотилась в висках.

— Тебе не хочется? — повторил старик.

— Хочется, — ответил Иисус так тихо, что раввин еле расслышал его. Но тут же, вздрогнув, словно очнувшись, он закричал:

— Нет! Нет! Не хочу!

— Почему? — спросил священник, который не мог выдумать другого лекарства от его страданий. Он знал по собственному опыту и на многочисленных примерах своих больных, одержимых дьяволами, которые с пеной у рта клялись и кричали, что мир слишком мал для них, — они женились, рожали детей и успокаивались.

— Это слишком мало для меня, — отчетливо произнес страдалец. — Мне нужно больше.

— Слишком мало? — удивленно воскликнул раввин. — Чего же ты тогда хочешь?

Гордая, крутобедрая Магдалина с обнаженной грудью и накрашенными губами, подведенными глазами и нарумяненными щеками проплыла перед мысленным взором в голове у Иисуса. Она смеялась, и зубы ее сверкали на солнце, тело ее изгибалось, меняло форму, и вот уже это не Магдалина, а озеро, наверное Генисаретское, и на берегу его собрались тысячи людей — тысячи Магдалин, счастливых, смеющихся, купающихся в лучах солнца. Нет, не солнца, купающихся в его лучах — Иисуса из Назарета, который склонялся над ними, бросая на их лица отблески своей славы.

— О чем ты задумался? — спросил раввин. — Почему ты не отвечаешь мне?

— Ты веришь в сны, дядя Симеон? — неожиданно спросил племянник. — Я верю. Кроме них, я ни во что не верю. Как-то мне приснилось, что невидимые враги привязали меня к высохшему кипарису. В тело мое впивались длинные красные стрелы, и оно сочилось кровью. На голову мне они водрузили терновый венец, на котором горящими буквами было написано «Святой богохульник». Я — богохульник, рабби. Так что лучше не спрашивай меня ни о чем, а то я начну богохульствовать.

— Ничего, дитя мое, можешь начинать, — спокойно ответил раввин и снова взял его за руку. — Богохульствуй, облегчи свою душу.

— Во мне сидит бес, который кричит не переставая: «Ты не сын плотника, ты — сын царя Давида! Ты не мужчина, ты Сын человеческий, о котором пророчествовал Даниил». И еще того пуще: «Ты — сын Господа!» И это не все! «Ты — Господь!»

Симеон слушал, склонившись, и дрожь сотрясала его дряхлое тело. Растрескавшиеся губы Иисуса покрыла пена, язык застревал в гортани; он больше не мог говорить. Да и что еще он мог сказать? Он уже все сказал; он чувствовал, что душа его опустошена, и, вырвав свои руки у старца, он встал.

— Может, ты еще хочешь о чем-нибудь спросить? — с ядовитой усмешкой обратился он к старику.

— Нет, — ответил раввин, чувствуя, что силы покидают его. Много бесов изгонял он за свою жизнь — одержимые стекались к нему со всех концов Израиля, и он излечивал их. Однако их бесы были мелкими, и изгонять их было просто — бесы похоти, гнева, болезни. А теперь… Как ему победить такое?

Ветер Яхве ломился в дверь, пытаясь ворваться внутрь. Все остальное молчало — ни завывания шакалов, ни крика воронов — в ужасе все живое попряталось, ожидая, когда минует гнев Божий.

ГЛАВА 11

Закрыв глаза, сын Марии прислонился к стене. Отчаяние застыло на его лице. Старый раввин опустил голову на колени и вернулся к своим размышлениям о дьяволах, аде и сердце человеческом. Нет, ад это не подземная бездна, его вместилище — сердца человеческие, сердца праведных, самых праведных. Господь — бездна, но и человек это тоже бездна, и раввин не хотел заглядывать в свою душу — ему было страшно.

Вязкая тишина окутала мир. Все замерло. Даже пара черных псов уснула, устав от звуков причитаний и молитв над трупом усопшего. Тут-то из-за угла и донеслось это сладкое шипение. Юродивый Иеровоам услышал его первым. Ветер Яхве всегда приносил это вкрадчивое шипение, и, вслушиваясь в него, Иеровоам чувствовал, как истома разливается по его телу. Солнце уже садилось, но весь двор еще был залит светом. Он скользнул взглядом по вымощенной плитами земле и увидел у пересохшего колодца ее — огромную черно-желтую змею; она раздувала шею, шевелила языком и шипела. Никогда в своей жизни Иеровоам не слышал более сладостной музыки, чем звуки, лившиеся из этого змеиного горла. Жаркими летними ночами, когда ему снились женщины, они являлись к нему в образе такой змеи.